Арсений Несмелов
Арсений Несмелов
Странный, казалось бы, псевдоним - Несмелов. Несмелым он точно не был. Но таким образом только что снявший погоны белый офицер Арсений Митропольский решил сохранить память о своем погибшем под Тюменью друге.
 
Кажется, он мог оказаться на любой стороне баррикад. Фанатиком той или иной идеи не был - работал и воевал там, где выпадало.
 
Да и в одних ли убеждениях дело - соотечественники оказывались в разных окопах, а нередко и меняли одни окопы на другие в силу стечения самых разных обстоятельств.
 
6 декабря 1945 года 56-летний литератор Несмелов, арестованный Смершем в Харбине, умер от инсульта на цементном полу пересыльной тюрьмы в Гродеково.
 
Окопная проза поручика Митропольского
 
Родом поэт Несмелов - из войны. Вот почему у него так много стихов об оружии. Например, о пулемете:
 
На чердаке, где перья и помёт,
Где в щели блики щурились и гасли,
Поставили трёхногий пулемёт
В царапинах и синеватом масле…
Или вот, о револьвере:
Ты - в вытертой кобуре,
Я - в старой солдатской шинели…
Нас подняли на заре,
Лишь просеки засинели.
 
Напрашивается сравнение Несмелова с Гумилёвым - и сам Несмелов эту параллель не раз сознательно проводил. А в прозе своей он явно перекликается с Куприным (даже учился в том же 2-м Московском кадетском корпусе, только позже), да много еще с кем: от Толстого времен «Севастопольских рассказов» до Ремарка.
 
Более того, Несмелов - предтеча советской «окопной прозы», взять хоть его великолепный «Короткий удар». Некрасов, Казакевич, Бондарев, Быков, Воробьёв, Курочкин его, конечно, не читали - но тем удивительнее находить эту очевидную связь, сходство интонаций и эмоций.
 
Проза Несмелова пунктиром повторяет его судьбу.
 
Война - германская, империалистическая, где прапорщик, а затем подпоручик Митропольский в составе 11-го гренадерского Фанагорийского полка воевал с австрийцами, был ранен и награжден четырьмя орденами. У него великолепные суровые, сдержанные рассказы о Первой мировой (потом появится термин «лейтенантская проза», а тут - «прапорщицкая», «поручицкая»?)
 
Кто еще у нас так писал о Первой мировой? Или она навсегда попала в тень революции и Гражданской?
 
О Гражданской, на которой уже поручик Митропольский воевал у Колчака, он писал тоже. Уличный бой в центре Москвы, кадетское восстание в Иркутске - тут вспоминаются и газдановский «Вечер у Клэр», и булгаковская «Белая гвардия»…
 
Ну, может, разве что красных партизан Несмелов изображал уж какими-то совсем звероподобными людоедами. Хотя и многие советские писатели рисовали белых примерно также.
 
Потом - Владивосток смутного времени, куда Несмелов попал весной 1920-го, после падения Колчака.
 
И наконец - эмиграция, уход в Китай прямо через тайгу. Жизнь русских в Маньчжурии, где одни пытаются остаться русскими, другие окитаиваются, третьи стремятся в Европу.
 
…Всё же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать.
 
И еще:
 
…Мы умрём, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
 
Несмелов во Владивостоке: «Владиво-Ниппо» и навага
 
Арсений Несмелов оставил ценные свидетельства о Владивостоке поры интервенции, Дальневосточной республики, смуты: «Военные корабли в бухте, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, - наша родная военная рвань, в шинелях и френчиках из солдатского сукна».
 
А кто, кроме него, написал о владивостокской эпидемии чумы 1921 года? «По утрам, выходя из своих домов, мы наталкивались на трупы, подброшенные к воротам и палисадникам… По ночам родственники умерших выволакивают мертвецов на улицу и бросают подальше от своих домов… За трупами приезжает мокрый от сулемы грузовик» («Убивший чуму»).
 
Не имея жилья и работы, Митропольский симулирует сердечный приступ и получает передышку в госпитале в Гнилом Углу. Просматривая местные газеты, удивляется обилию стихов: «Во Владивостоке в то время было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов…»
 
Прямо в госпитале пишет стихи «Соперники» и впервые подписывается «Арсений Несмелов». Стихи выходят в газете «Голос Родины», а Несмелову предлагают редактировать русскую версию газеты «Владиво-Ниппо».
 
Он пишет об этом откровенно и с юмором:
 
«Этот русский листок при японской газете… стал официозом японского оккупационного корпуса… Из числа девушек, с которыми перезнакомился, я выбрал самую грамотную (и хорошенькую) и сделал ее корректором. Из огромного количества лиц, посещавших редакцию с предложением услуг, я оставил себе одного полковника кроткого вида и посадил его за писание статей, целью которых было доказать, что без японских оккупационных войск Владивосток погиб бы…»
 
Вечерами ходит в «Балаганчик» к футуристам Асееву, Третьякову, Бурлюку - и пикируется с тем же Асеевым в печати (Асеев работал в красной газете).
 
Пишет стихи о Миллионке:
Я шёл по трущобе, где «ходи»
Воняли бобами, и глядь -
Из всхлипнувшей двери выходит,
Шатаясь, притонная…
О Морском кладбище:
И прячется в истлевшие гроба
Летучая свистящая ватага…
Трубит в трубу - тайфун его труба -
Огромный боцман у креста «Варяга».
 
После 1922 года работы не стало. Поэт перебирается на Чуркин, ловит на Улиссе навагу («Профессия, ставшая модной во Владивостоке среди «бывших»):
 
Я у проруби, в полушубке,
На уступах ледяных глыб -
Вынимаю из тёмной глуби
Узкомордых крыластых
рыб.
 
Как-то раз один из «бывших» сказал: «Господа, драпанём в Харбин!» Несмелов продал «ундервуд», пришел в музей к Арсеньеву, выслушал его советы, взял карту и компас… Выпросил в типографии пачку своих «Уступов», за печать которых еще не было заплачено, и с несколькими друзьями ушел пешком в Китай, переправившись с Седанки на западный берег Амурского залива.
 
Он мог бы, наверное, жить при любой власти, если бы давали жить. Ведь не уехал же в 1922-м - остался до 1924-го. Накануне побега Несмелову сказали, что его вот-вот снимут с учета в ГПУ (в том же 1924-м сняли и Арсеньева - другое дело, что Арсеньев, как показывает судьба его семьи, наверняка попал бы под репрессии конца 30-х, не умри он раньше). И тогда можно было поехать в Москву, где у Несмелова были знакомые… Но побег отменять не стали. Да и Харбин тогда был русским городом - не китайским и тем более еще не японским:
 
Инженер. Расстёгнут ворот.
Фляга. Карабин.
«Здесь построим русский город,
Назовём - Харбин».
 
Конец отсрочки
 
«В Харбине ничего интересного со мной не происходило», - заканчивает Несмелов записки «О себе и о Владивостоке». Сбивает пафос - но сама судьба поправила его, поставив в жизни писателя символическую и трагическую точку.
 
Еще в 1927-1929 годах Несмелова печатали в СССР - в «Сибирских огнях», он даже получал оттуда гонорары. Как пишет литературовед Александр Лобычев, до 1927 года Несмелов редактировал в Харбине советскую газету «Дальневосточная трибуна».
 
Но вот в 1931 году Маньчжурию оккупируют японцы, создают здесь государство Маньчжоу-го, к Японии вскоре отходит КВЖД… Сотрудничество с японцами, начатое во Владивостоке и продолженное в эмиграции, стало для Несмелова роковым.
 
В Харбине он занимался не только литературой: вступил во Всероссийскую фашистскую партию Родзаевского, в 1941-м учился на курсах политподготовки при разведшколе и даже был зачислен в японскую военную миссию… Так что едва ли стоит удивляться его аресту. Отсрочка истекла.
 
Да, всё самое интересное и страшное происходило с ним на родине. «До самой смерти ничего не будет», - говорили персонажи его рассказов: авантюристы, сорвиголовы, вояки… Дата 6 декабря в известной степени условна: имеются разночтения, но что есть - то есть.
 
(Что дата - от Несмелова не осталось ни архива, ни могилы, ни сколько-нибудь приличных фотографий…)
 
«Как красива может быть смерть и как глупа, безобразна жизнь!» - однажды написал Несмелов. Его смерть кажется ненаписанным текстом, который примыкает к стихам и рассказам, рассеянным по эмигрантским журналам и бережно собранным составителями двухтомника Несмелова - первого его собрания, вышедшего в 2006 году во владивостокском «Рубеже».
 
Писатель Несмелов появился во Владивостоке и продолжился в Харбине. Но именно в силу географических причин он известен меньше, чем того заслуживает, - к литературе европейской эмиграции у нас традиционно проявляется гораздо больше внимания.
 
Вернувшись на родину арестантом, он умер прямо на границе, как будто родина была ему противопоказана.
 
И все-таки его книги нужны - именно в России, где же еще. Потому что:
 
Прожигает нежные страницы
Неостывший пепел наших строк!
 
…А те самые «Соперники» (другое название - «Интервенты»), с которых во Владивостоке в 1920 году начался поэт Несмелов, уже в наше время стали известной песней, которую исполнил - странно сказать - Валерий Леонтьев: «Каждый хочет любить - и солдат, и моряк…» Правда, с сокращенным и чуть измененным текстом: вместо «Серб, боснийский солдат и английский матрос…» - «Югославский солдат и английский матрос…»
 
Песня зазвучала в 1999-м - к натовской бомбардировке Югославии и к 110-летию самого Несмелова.
 
Василий Авченко,
«Новая газета во Владивостоке», №317, 10.12.15